Машины божественной силы. Как механизмы помогали монархам укреплять свою власть

Власть и машина

Когда в 1658 году иезуиту Клоду-Франсуа Менестрие было поручено организовать в Лионе торжества по случаю приема «короля-солнца» Людовика XIV, он обратился к библиотечным собраниям в поисках образцов того, как проводятся подобные мероприятия. Не найдя ничего полезного, он решил сам написать руководство — «Трактат о турнирах, забавах, каруселях и других публичных зрелищах».

Менестрие хорошо понимал, что такое зрелище не может обойтись без машин. «Все, что полезно для совершения таких действий, которые, кажется, лежат за пределами возможного для человека, является делом машины», — писал он. Они участвуют в каждой процессии, потому что, как и король, обладают сверхчеловеческими способностями и могут достойно представлять его перед народом.

Но их также презентуют королю, чтобы продемонстрировать ему укрощение сверхчеловеческих сил изобретательностью инженеров, — тонкий намек, напоминающий монарху, что его абсолютная власть зависит от подобающего представления художниками и инженерами.

Празднества, несомненно, предназначались для развлечения, но развлечения были также средством утверждения суверенитета короля и укрепления его власти. Для этого не жалели ни средств, ни сил:

Монарх — это конечный образ бесконечного Бога, проповедовал епископ и философ истории Жак-Бенинь Боссюэ в 1662 году.

Но это сравнение ошибочно. Тот факт, что король смертен, как и все люди, значительно подрывает его авторитет. Именно здесь в игру вступают автоматы: они стабилизируют репрезентативные отношения между Богом и правителем.

Автоматы, которыми владеет король, доказывают, что его суверенитет имеет божественное происхождение, несмотря на его смертность. Блез Паскаль проницательно замечает:

«Привычка видеть королей окруженными стражей, трубачами, сановниками и всем прочим, что внушает машине [machine] почтение и страх, приводит к тому, что и в тех нечастых случаях, когда короли оказываются одни, без сопровождения, их лица вызывают почтение и страх у подданных».

Вся эта суета вокруг короля служит лишь для того, чтобы произвести впечатление на народ, показать, что «печать божественности лежит на его челе», то есть чтобы толпа считала своего государя божественным. В большинстве немецких изданий machine в приведенном фрагменте переводится как «автомат», что лишено всякого смысла.

Из всех значений, которые machine могло принимать в то время, особенно выделяются два: человек, который есть не что иное, как механизм, и большая, движущаяся вещь, в нашем случае — толпа.

Не только автоматы, но и другие виды искусства, портретная живопись, театр (где принцы любили сами играть роль солнца), балет, пышные праздники и шествия, демонстрация роскоши в целом, в эпоху барокко служили одной главной цели — узаконить суверенитет короля, связав его власть с Богом.

Это стало необходимым, ведь после окончания Тридцатилетней войны светская власть переживала серьезный кризис: Европа была разделена на конфессии, финансы княжеств и королевств оказались истощены, а Контрреформация вернула власть католической Церкви. Государь был слишком слаб, чтобы утверждать свою власть с помощью грубой силы. Ему нужно было легитимировать ее символически, а для этого нет ничего более убедительного, чем доказательство своего божественного происхождения. Таким образом, репрезентация власти, например пышный въезд в Лион, хореографическим сопровождением которого занимался Менестрие, — это не представление реальной власти, а скорее символическое обоснование власти там, где реальная власть отсутствовала.

Символическая власть возникает только в своей собственной репрезентации, и вряд ли что-то лучше, чем автоматы, подходит для демонстрации божественного происхождения светского господства.

Поскольку способность к движению всегда считалась признаком жизни — а жизнь имеет божественное происхождение, — обладание самодвижущимися машинами делает короля прямым представителем Бога: теперь он также является создателем жизни или, по крайней мере, обладателем искусственной жизни, и это в значительной степени компенсирует его смертность — недостаток, отмеченный Боссюэ.

Машины — божественные средства передвижения

Однако все началось гораздо раньше. Уже в эпоху Возрождения машины неизменно участвовали в демонстрации княжеской власти. Возвращение на родину победоносного полководца отмечалось с особой помпой. Под приветственные возгласы подданных он величественно въезжал со своими войсками в большие городские ворота.Под звуки музыки, сопровождаемый колесницами, солдатами, всадниками, жонглерами и нередко униженными военнопленными, правитель шествовал по главным улицам города в trionfo — триумфальном шествии. У городских ворот процессию гостей встречали машины, созданные специально для этого случая.

В Нюрнберге, например, коронованного императора Матиаса (1557–1619) встречал императорский орел, который мог махать крыльями, кланяться и поворачиваться.

Колесницы, следовавшие за королем, были превосходно украшены, часто на них размещался золотой трон. Эти carri должны были напоминать херувимскую колесницу из видения пророка Иезекииля (Иез 1:4–28). Идея заключалась в том, чтобы соединить власть короля со всемогуществом Бога: как небесная колесница представляет собой «видение подобия славы Господней», так и carri, конечная и материализованная форма херувимской колесницы, воплощают в себе славу правителя.

Такой триумф, вероятно, не отличался от сегодняшнего уличного или любовного парада, которые представляют собой намеренные искажения пышных зрелищ прежних времен, подобно тому как машина остается секулярным символом власти. Однако и уличный парад, и машина демонстрируют тех, кто в них участвует, а не королей. Сегодня каждый, кто может себе это позволить, сам себе король.

Машина и бесконечность

Власть — это потенциальное насилие, своего рода застывание (Stillstellung) насилия в его репрезентациях. Недаром латинское слово potentia означает «власть» и «возможность». Для того чтобы власть не воплощалась в насилии, ее репрезентации должны постоянно демонстрироваться.

Такие демонстрации, как trionfi, авиашоу или военные парады, служат не только для легитимации власти, но и для предотвращения насилия.

Логика холодной войны, гарантия взаимного уничтожения, по сути, сводилась к битве репрезентаций, в которой решающую роль играли крылатые ракеты, херувимы современности.

Советский Союз распался не потому, что проигрывал войны или боялся проиграть их в будущем — в конечном счете, не имеет большого значения, сможешь ли ты разгромить противника две или три сотни раз, — а потому, что он потерял возможность демонстрировать свою мощь из-за «звездных войн», развязанных тогдашним президентом США Рональдом Рейганом. У СССР просто закончились деньги.

То, что машины олицетворяют власть, может показаться тривиальным. Они дороги и поэтому демонстрируют экономическую мощь, они сильны, быстры, надежны и неутомимы и тем самым сочетают в себе все качества, подобающие правителю. Они воплощают насилие и разрушение.

Но это еще не все: машины также представляют трансцендентную власть, ведь они могут сделать бесконечное видимым и понятным для публики. Это особенно ясно видно на примере театральных машин эпохи барокко.

Давайте на мгновение поставим себя на место зрителя, который видит автоматического льва Леонардо, когда французский король въезжает в Милан. Он очарован, он не может оторвать от него глаз, потому что металлический лев движется сам по себе и выглядит живым. Безусловно, зритель знает, что это творение человека, но его сердце начинает биться чаще, он сбит с толку: в самом деле, только Бог. способен создавать живые существа.

Король и его инженеры достигли своей цели. Спектакль убедил нашего наивного зрителя, что король находится в милости у Бога. Или он в союзе с дьяволом, что было бы еще страшнее.

То, что созданные человеком артефакты демонстрируют силу Бога, приводит нашего зрителя в замешательство, его охватывает метафизическое оцепенение. Если человек управляет теофанией, явлением Божественного, то кто тогда кем управляет? Бог людьми или инженеры — Богом?

Оливер Хохадель называет электрические представления на ярмарках XVIII века «просвещением для народа», соответственно машины XVII века можно назвать метафизикой для народа.

Чудеса показывают не просто власть Бога, они показывают Его безграничную власть. Он способен отменить абсолютно все, даже действующие законы природы, которые Он Сам сотворил.

В этом и только в этом смысле машина также бесконечна: она способна обойти все, даже установленные Богом законы природы.

Бесконечное, которое открывается в машинах, и сложные и часто противоречивые теологические, метафизические и математические рассуждения о бесконечном в XVII веке соотносятся друг с другом примерно так же, как электрические ярмарочные представления и введение в учение об электричестве. Вероятно, машины служили для того, чтобы упростить бесконечное, сделать его грубым, но в то же время понятным каждому.

Пожалуй, больше всего к этому наивному представлению о бесконечном подходит иллюстрация сэра Роберта Фладда: перед главой его «Метафизики», посвященной небытию, мы видим черный прямоугольник. Над каждой из четырех его сторон написано: et sic in infinitum — «и так до бесконечности». Бесконечность — это когда все продолжается и продолжается.

Бесконечное и научная революция

Разумеется, бесконечное обсуждалось и на более высоком уровне. Оно занимало важное место в научной повестке той эпохи, поскольку имело ключевое значение для колоссального переворота в истории духа, который иногда называют научной революцией Нового времени. Термин «революция» обманчив: это было не короткое, взрывное событие, а медленный процесс, начавшийся примерно в XIV веке и принесший первые плоды в конце XVII века, когда Ньютон и Лейбниц почти одновременно открыли исчисление бесконечно малых. Поэтому более подходящим представляется термин «проект унификации».

Что надлежало объединить? Аристотель разделил мир на надлунную и подлунную сферы. Надлунный мир вечен, неизменен и незыблем. Там царит совершенная гармония, символизируемая круговыми движениями планет и постигаемая с помощью математики.

Мир под Луной, напротив, несовершенен. Земля ограничена, движение на ней беспорядочно, а вещи появляются и исчезают. Короче говоря, все довольно хаотично, математика не в состоянии понять этот беспорядок, в лучшем случае с ним может справиться техника.

Мистик и лирик эпохи барокко Ангелус Силезиус (1624–1677) описал это разделение так:

Глаз, устремленный в вечность, — это глаз теории, который схватывает вечные формы, скрытые за явлениями, все треугольники, четырехугольники и Платоновы тела, из которых состоит видимый мир. При переходе из нижнего мира в верхний человек, таким образом, переходит от глазного зрения к духовному, которым часто особенно одарены слепые, подобно слепому провидцу Тиресию из трагедии «Эдип».

Тем не менее верхний мир не полностью скрыт от ограниченного взгляда человека. Благодаря своей совершенной гармонии круговые движения планет передают отблеск бесконечности. На земле, особенно в человеческом теле, идеальные круговые движения не встречаются. Даже плечевой сустав допускает вращение примерно на 120 градусов.

Вместе с тем искусственные машины основаны на круговых движениях, что следует уже из определения Витрувия. Преобразование циклических сил в линейные — принцип почти всех механических машин. Следовательно, машина должна быть комбинацией бесконечного и конечного, созданной человеческой изобретательностью, как бы завершением проекта унификации.