«Это не мертвый, а живой язык. Быть может, стареющий, но это счастливая старость». Как люди обучались и разговаривали на латыни в эпоху Ренессанса XII века

Общим языком для Западной Европы в XII веке была латынь. Местные языки, на которых постепенно стали создавать литературные произведения, только начинали формироваться из различных локальных диалектов. Хотя на французском языке уже говорили в Англии и отчасти в Италии, начало общеевропейской моды на него как на «наиболее приятный и известный среди всех языков» датируется следующим веком. Однако сказать, что латынь была международным языком, — значило бы создать совершенно ошибочное представление. Для некоторых людей латынь была языком не только международного, но и домашнего общения. Будучи языком Вселенской церкви, она использовалась как средство взаимодействия между духовенством отдаленных регионов. Латинский был также языком церковной и религиозной жизни. Люди молились на латыни, пели на латыни, проповедовали на латыни во всех частях западноевропейского христианского мира.

Она была языком обучения и образования повсюду: учебники были написаны на латинском, мальчики обучались всему на латыни, их учили говорить на ней в школе.

Так что даже в самых легких и доступных сочинениях ученые мужи использовали именно ее. Латынь была языком закона или, по крайней мере, языком всех юридических трактатов, причем не только трактатов по римскому и церковному праву, но и «Глэнвилла» и сборников нормандских обычаев, ломбардских «Книг феодов» и «Барселонских обычаев», ассиз короля Англии Генриха и Рожера Сицилийского. На латыни также велись административные и деловые записи, представленные свитками англо-нормандского казначейства, реестрами итальянских нотариев и огромным количеством счетов, уставов и правовых документов по всей Европе.

И торговец, и юрист, и секретарь судебного пристава, и врач нуждались в латыни так же, как нуждались в ней ученый со священником.

При таком широком распространении и разнообразии использования ни один язык не может оставаться неизменным и единым. Поэтому мы не должны удивляться тому, что средневековая латынь отличалась в зависимости от места и темы, вырабатывая новые словоупотребления для выражения новых смыслов и их оттенков, заимствуя многие народные слова и даже синтаксис, а также образ мыслей из новых европейских языков. Например, латинская Великая хартия вольностей переняла такие слова, как vicecomes («шериф») и sergenteria («сержант») из нормандского языка того периода. Ее стиль и структура были заимствованы из англо-нормандского права, а не из Цицерона или папской буллы той же эпохи. Самые известные ее положения изобилуют средневековыми и техническими терминами. В частности, статья 39 гласит:

Nullus liber homo capiatur, vel imprisonetur, aut disseisiatur, aut utlagetur, aut exuletur, aut aliquo modo destruatur, nec super eum ibimus, nec super eum miemus, nisi per legale judicium parium suorum vel per legem terre.

Словарный состав, в частности, варьировался от одной страны к другой, поэтому для каждого из крупных регионов Европы нам нужны отдельные латинские словари. Именно такая адаптивность и способность впитывать новые элементы делали латынь живым языком до тех пор, пока она не была повержена возрождением античных стандартов в XV веке. Средневековая латынь от эпохи к эпохе переживала свои взлеты и падения, в зависимости от общего уровня образования и культуры, от большего или меньшего влияния народных языков, от образованности каждого конкретного человека. Но средневековая латынь всегда стремилась быть в непосредственной близости к стандартной грамматике латинского языка.

Насколько бы сильно местный нотарий или писец ни отклонялся тогда от классических или даже самых высоких стандартов, XII век, как время возрождения классики, был периодом относительно хорошей латыни, по крайней мере в центрах культуры.

Епископ Стаббс писал:

Латынь XII века довольно хороша и грамматически правильна; прилагательное согласуется с существительным, глагол — с его именительным падежом; ut управляет сослагательным наклонением, а зависимое предложение соответствует наклонению и времени, предусмотренным главным предложением. Словарный запас очень богат, часто и последовательно применяются слова, которые в классической латыни довольно редки, как будто автор гордился знанием того, как использовать слова dumtaxat, quippe и utpote, и употреблял их на каждом шагу: даже в этом для него нет ничего затруднительного. Если латынь абсолютно свободна, то она едва ли покажется неестественной. Это язык людей, которые обсуждали литературу, разговаривали и думали на латыни. Это не мертвый, а живой язык. Быть может, стареющий, но это счастливая старость.

Такая близость к классической латыни подразумевает тщательное изучение латинской грамматики. XII век достиг высшей точки в ее средневековом изучении, как в узком смысле формального использования латыни, так и в более широком смысле научного понимания литературы. Классическим учебником были «Наставления» (Institutiones) Присциана Цезарейского, составленные в начале VI века. Их популярность на протяжении всего Средневековья подтверждается тысячей сохранившихся рукописных копий и фрагментов. Цельные, содержательные, подкрепленные обширными цитатами из римских авторов, эти 18 книг передавали не только учение о грамматике, но и традиции латинской литературы.

Читавший Присциана открывал для себя многочисленные прекрасные пассажи из Цицерона, Саллюстия, Вергилия, Теренция и других поэтов.

Для многих эти отрывки были первым знакомством с классическими авторами. Эпоха возрождения классики с неизбежностью должна была стать и эпохой Присциана. Вполне очевидно, что именно он олицетворял грамматику среди скульптур семи свободных искусств, украшающих фасад Шартрского собора, при школе которого Теодорих Шартрский, создавая свое «Семикнижие» (Eptatheuon), порядком заимствовал у Присциана. Веком раньше Фульберт Шартрский одолжил «одного из своих Присцианов» епископу Венгрии. В 1147 году каноник из Хальберштадта завещал копию Присциана своему собору, поскольку сам покидал этот мир в далеком от собора Труа. Примерно в то же время Присциан стал предметом подробного грамматического комментария Петра Гелия, преподававшего в Париже. «Наставления» Присциана — это большая книга, даже в современном издании занимающая два толстых тома, однако начинающие обычно обращались к более кратким пособиям. Такими были «Большая грамматика» (Ars maior) его предшественника Доната и его же более краткая и популярная «Малая грамматика» (Ars minor). Содержание последней, построенное в форме вопросов и ответов и рассказывающее на десяти печатных страницах о восьми частях речи, частенько заучивали наизусть.

Базовой была и другая, краткая работа Присциана, в которой первые двенадцать строк «Энеиды» Вергилия служили corpus vile для анализа, а первому слову, arma, было уделено три страницы, на которых разбирались его характеристики как существительного, род, падеж, число, синтаксис и в особенности его производные.

Начинающим читателям XII век мог предложить материал и для более длительного освоения: так называемые «Дистихи Катона», «Басни» Авиана и «Эклогу Феодула»; все три, как правило, в одном томе. «Дистихи Катона», написанные, как сейчас считается, во времена Поздней империи, пользовались большим авторитетом за счет ассоциации с Катоном Старшим. Хотя их темы были вовсе не христианскими, общий морализаторский тон был настолько неоспоримым, что ценились в первую очередь нравственные наставления, как в начальных строках:

Если, как учат нас песни, бог есть дух, то тебе первым делом следует чтить его чистым разумом.

Будь всегда бдителен, не предавайся сну, ибо долгий покой снабжает питаньем пороки.

Катон, по выражению Вальтера Мапа «мудрейший после Соломона», оставался образцом латинского стиля и добродетели для всего XII века и многих поколений позже, а в чосеровских строках он даже олицетворяет начальное образование: «Простак не знал Катона».

Авиан (ок. 400) был автором самого популярного из многочисленных сборников латинских басен. Поэтическая форма сборника хорошо подходила для начинающих, в то время как «Эклога Феодула», произведение эпохи Каролингов, воспринималась скорее как что-то из классики. Всех троих авторов без конца копировали и переписывали. В XI веке Феодул обзавелся комментарием Бернарда Утрехтского, а еще через полтора столетия Александр Неккам сочинил свое переложение Авиана. Феодул ценился настолько высоко, что его, словно Священное Писание, интерпретировали с трех точек зрения: буквальной, аллегорической и моральной.

Говоря о новых словарях, создававшихся на протяжении большей части XII века, нельзя не упомянуть сочинение знаменитого итальянского лексикографа Папия, жившего, правда, в середине XI века.

«Лексикон» Папия, известный по-разному — как «Алфавит» (Alphabetum), «Бревиарий» (Breviarium), «Мать слов» (Mater verborum) или «Первоначальная основа науки» (Elementarium doctrinae rudimentum), — представлял собой объединенные словарь и энциклопедию. Этот труд был создан на основе старых грамматик и глоссариев, но содержал множество актуальных примеров и, очевидно, был составлен с оглядкой со школьную программу. В «Лексиконе», как и всегда в Средние века, алфавитный порядок соблюдался исключительно для первой буквы слова и далее зависел лишь от особенностей тогдашней орфографии. Хотя Папий позже удостоился нескольких печатных изданий, новые поколения не довольствовались только им. В начале XII века англичанин Осберн написал знаменитую «Панормию» (Panor mia), а около 1200 года пизанский каноник Угуций, профессор Болоньи и епископ Феррары, скомпилировал из Папия и Осберна «Книгу дериваций», которая в век Петрарки обеспечила ему место подле Присциана. Каждый из названных авторов уделял особое внимание этимологии, в особенности греческим корням слов, хотя никто из них греческого не знал и потому часто допускал нелепые искажения и ошибки. На некоторое знакомство с греческим претендовал Вильгельм де Корбейль, который в начале XII века посвятил свои «Различения» (Differentie) Жильберу Порретанскому. Помимо прочего, этих лексикографов отличала любовь к полноте слов.

Например, Угуций даже предостерегал, что имя того, кто сократит предпоследний слог в слове sincerus («истинный, честный»), будет вычеркнуто из Книги Жизни.

Другим видом словаря был словарь описательный, который в противовес старым скудным глоссариям помещал слова в связные предложения, объясняющие их значения. Эта серия словарей открывается для нашей эпохи парижским учителем Адамом Бальшамским в начале века и продолжается другим парижским профессором — Александром Неккамом — вплоть до его конца. Их сочинения рассказывают о домашней утвари, придворной жизни, средствах обучения и многом другом.

Спустя век Иоанн Гарландский поведет своих учеников на прогулку по улицам Парижа, попутно описывая каждый встречающийся товар.

Такие труды привлекают тем, что демонстрируют знание редких и необычных терминов, а также позволяют их авторам проявить свойственную XIII веку педантичность. В качестве примера более простого стиля возьмем рассказ Неккама о материалах скриптория:

Переписчику (librarius), которого обычно называют писцом, следует иметь кресло с выступающими подлокотниками, для того чтобы доска, на которой лежит тетрадь пергамена, держалась. Доска должна быть покрыта войлоком, на который крепится оленья кожа, чтобы излишек пергамена или мембрану можно было легко срезать бритвой или novacula. Затем кожа, из которой формируется заготовка, должна быть очищена при помощи протравливающей пемзы, а ее поверхность разглажена легкой гладилкой. Листы соединяются сверху и снизу при помощи добавления (appendix), обернутого вокруг них. Поля тетради отмечаются с двух сторон шилом на равном расстоянии так, чтобы при помощи линейки можно было прочертить линии без ошибки. Если во время письма приходится что-то стирать или зачеркивать, тогда то, что уже написано, должно быть не зачеркнуто, а соскоблено.

Неккам (1157–1217) был больше, чем просто лексикограф. Студент в Париже, учитель в Данстейбле, каноник и аббат в Сайренсестере, он рассказывает нам, что «честно учился и учил наукам, затем обратился к изучению Писания, слушал лекции по каноническому праву, по Гиппократу и Галену и нашел гражданское право не таким уж неприятным». Его многотомные прозаические и поэтические сочинения включали в себя Эзоповы басни, научно-популярные, богословские и библейские комментарии, а также множество очевидных заимствований. Один из наиболее характерных его трактатов — «О природе вещей», состоящий из двух книг нравоучительного содержания и трех комментариев к Екклесиасту.

При всей своей восприимчивости к «новому» Аристотелю, Неккам оставался достойным латинским поэтом, то тут, то там цитирующим классиков и, что особенно важно, внимательным к словам и их значениям, и потому по праву заслужил именоваться гуманистом своей эпохи.

В идеале изучение грамматики в XII веке должно было сопровождаться серьезным изучением литературы, как это описано Иоанном Солсберийским в Шартре:

Бернард Шартрский, щедрый источник словесности в нынешней Галлии, следовал своему методу и, разбирая авторов, показывал то, что было просто и попадало под общие правила: грамматические фигуры, риторические украшательства, уловки софистики. И когда тема его собственного урока затрагивала другие области, он ясно рассказывал и о них, но делал это мудро, не уча всему сразу, но, соразмерно возможности слушателей вместить это знание, распределял по времени должную меру предмета. И поскольку красота речи зависит от правильности (то есть от должного соединения прилагательного или глагола с существительным) или от метатезы (то есть от изменения по необходимости значения выражения), он стремился использовать любую возможность, чтобы заложить именно эти знания в головы своих слушателей.

А поскольку упражнениями укрепляется память и обостряется ум, он заставлял, одних предупреждениями, других поркой и наказаниями, постоянно заниматься подражанием тому, что они слышали. На следующий день от каждого требовалось воспроизвести часть того, что они услышали днем ранее, иногда больше, иногда меньше, поскольку «завтра» для них было продолжением «вчера». Вечернее занятие, называемое «склонением», столь много времени уделяло грамматике, что тот, кто посвятил бы такой зубрежке целый год, овладел бы техникой речи и письма и не мог бы не знать значений общеупотребительных выражений, если только он не был необыкновенно туп. (Впрочем, тема вечернего занятия служила для морального и религиозного наставления и завершалась шестым покаянным псалмом и молитвой Господней.)

Мальчикам, упражняющимся в подражании прозе и поэзии, он зачитывал поэтов или ораторов и призывал следовать по их стопам, указывая на сочетания слов и изящество формулировок. Но, если кто-либо, дабы блестяще сделать свою собственную работу, присваивал чужое, он обнаруживал и разоблачал кражу, хотя часто обходился безо всякого наказания. Если же качество работы было совсем низким, то он со снисходительной мягкостью предписывал виновнику придать произведению форму, действительно похожую на произведения древних авторов. Того, кто подражает предшественникам, он призывал стать достойным подражания для преемников.

Обучая азам, он говорил и о следующих вещах, которые затем закреплял в головах учеников: насколько важно соблюдать последовательность слов; какие украшения и выбор слов достойны похвалы; где речь скудна и как бы истощена, а где приятно богата, где же неумеренна и как во всем этом соблюсти предел умеренности. Историей и поэзией, как он учил, нужно заниматься усердно, но без понуждения. Он настоятельно требовал, чтобы каждый из учеников ежедневно что-либо запоминал. Но он учил их избегать излишеств и довольствоваться тем, что можно было обнаружить у известных писателей… И поскольку во всем начальном обучении нет ничего более полезного, чем привыкнуть делать то, что со временем должно превратиться в мастерство, они ежедневно сочиняли прозу и поэзию и обучались путем взаимных сравнений.

Такая терпеливая и давняя преданность классическим авторам, «единственному источнику образованности», обрела во времена Иоанна Солсберийского своих противников, и к XIII веку грамматика снова отступила на позицию всего лишь одного из свободных искусств, ограниченного единственной задачей — обучать латыни в практических целях. Искусства (artes) победили творцов (auctores). В «Битве семи искусств» (ок. 1250) Донат и Присциан все еще олицетворяют грамматику в смысле изучения литературы, но они проигрывают эту битву. Теперь логика покусилась как на метод, так и на всю сферу грамматики: последней стало не только уделяться меньше времени, но ее теперь в целом следовало изучать посредством логики, а не литературы.

Уже в XII веке Уильям Фитц-Стефан описывает межшкольные диспуты лондонских мальчиков, «спорящих в стихах или дискутирующих о принципах искусства грамматики и употреблении прошедших времен и супинов».

Литературная форма отошла на второй план, казалось, что логика способна восполнить недостатки в изучении грамматики. К XIII веку грамматика становится спекулятивной наукой. Тексты новой эпохи — «Доктринал» (Doctrinale) (1199) Александра из Вильдье и «Грецизмы» (Grecismus) Эверарда из Бетюна (1212). Для более легкого усвоения оба трактата были составлены в стихах. «Доктринал» — 2645 строк гекзаметра — претендовал занять место Присциана и хрестоматий. Правила первого склонения (строки 29–31) начинаются в нем так:

Три окончанья в прямом падеже в склонении первом:

AS, ES и A, также AM в именах иудейских немногих.

AE, окончанье-дифтонг, в генетиве стоит и дативе.

Также и первая глава «Грецизмов», берущих свое название от раздела о греческих производных и написанных автором, не особо знакомым с греческим языком, начинается с эвфонического изменения (v, 1, 2):

Правило гласит, что часто гласные сменяют друг друга, А b меняется на f, если рядом стоят c g p m s r.

Такого рода система, очевидно, нацелена скорее на немедленное достижение результата, нежели на литературное совершенствование, и подобные образчики «варварской латыни» были в обиходе до тех пор, пока их не вытеснили гуманисты. Но тот факт, что в период между изобретением книгопечатания и 1588 годом было опубликовано 267 изданий «Доктринала», говорит о том, что отступали они крайне медленно.