Создают ли животные искусство?

В лесах Восточной Австралии живут беседочницы — блестящие иссиня-черные птички с фиолетовыми глазами. Самцы этого вида строят сооружения, известные как «шалаши» (отсюда второе название птиц — атласные шалашники). Они собирают веточки и устанавливают их вертикально, двумя связками, оставляя между ними промежуток, — в итоге получается нечто, напоминающее миниатюрную арку. Вокруг шалаша птица разбрасывает мелкие предметы — раковины, кусочки пластика, лепестки цветов, — все они обладают одним общим свойством: они синего оттенка, как и перья самца.

Исследования показывают, что единственная цель этих шалашей — произвести впечатление и привлечь самку. Это не гнезда, они не функциональны. Но именно руководствуясь видом этих конструкций, шалашница принимает решение о выборе пары.

Красота и замысловатость этих произведений заставили некоторых исследователей задуматься: возможно, стоит рассматривать их не только как элемент брачных игр, но и как произведения искусства? (В конце концов, сколько произведений искусства создали люди с той же целью — впечатлить потенциального полового партнера?)

Разумеется, для того, чтобы определить, является ли нечто произведением искусства, нужно ответить на ряд философских вопросов. Способны ли животные вообще создавать искусство? И как мы можем отличить произведение искусства от просто красивого объекта? Эти два частных вопроса приводят нас к более общему — что вообще такое искусство?

У человечества существует консенсус насчет того, что искусство должно иметь какого-то создателя и какую-то гипотетическую аудиторию. В этом смысле оно похоже на другие формы коммуникации.

Дальше всё становится неясно: универсального определения искусства не существует. На самом деле искусство оказалось настолько трудным для определения, что шотландский философ У. Б. Гэлли предположил: возможно, оно относится к принципиально спорным понятиям — таким, для которых просто не существует единственного корректного определения, потому что они в силу своей природы будут трактоваться разными людьми по-разному, несмотря на рациональность аргументов со всех сторон.

Тем не менее некоторые популярные представления бытуют.

Платон и Аристотель подчеркивали репрезентативную функцию искусства — идею о том, что произведение должно в какой-то мере подражать, изображать или «замещать» нечто другое, быть знаком чего-то.

Некоторые философы, такие как автор книги «Философия искусства» Стивен Дэвис, считают, что создание арт-объекта предполагает наличие намерения — например, скульптор лепит голову из глины, имея намерение создать сходство с Авраамом Линкольном. А животные, по их мнению, просто не обладают тем типом намеренности, который необходим для создания искусства. (Здесь можно возразить, как минимум приведя в пример в большей степени интуитивный аутсайдер-арт тех творцов из ПНД, у которых когнитивные функции сохранились в минимальном объеме.)

Искусство, красота и секс

До какой степени намерение действительно важно для искусства — вопрос остается открытым.

Философ Брайан Скёрмс отмечал, что коммуникация существует даже у тех животных, которые очевидно не обладают сложными намерениями, подобными человеческим. Так, светлячки подают брачные сигналы с помощью вспышек света, и это поведение является эволюционно закрепленным. Коммуникация может рождаться даже на основе простого научения — как в случае, когда собака учится ассоциировать звук команды с получением еды.

Разумеется, всё это не примеры искусства. Но они демонстрируют: осмысленные знаки и формы представления могут рождаться и без сложных намерений. А поскольку значительная часть искусства тоже выполняет коммуникативную функцию (например, визуальное религиозное искусство буквально рассказывало истории тем, кто не умел читать), то, вероятно, у нас есть основания предполагать: искусство может возникать и в формах, не требующих столь высокой степени намеренности.

Орнитолог Ричард Прам тоже рассматривает искусство как форму коммуникации — но как коммуникацию, ориентированную на восприятие красоты.

Красота произведения, по мнению ученого, служит индикатором репродуктивной пригодности художника, то есть наличия у него «хороших генов». И это применимо как к людям, так и к животным.

Чарльз Дарвин, размышляя о птицах в «Происхождении человека», тоже полагал, что некоторые животные способны ценить красоту:

Некоторым, возможно, не по вкусу интерпретация Прама — ведь она допускает, что сооружения вроде птичьих шалашей тоже можно считать искусством. И всё же, как отмечает философ Денис Даттон в книге «Инстинкт искусства» (2009), стремление к привлечению партнера и демонстрация биологической «годности» могут быть и главной мотивацией создания многих человеческих произведений искусства.

Китовьи баллады и свиньи-художники

О некоторых эстетичных творениях животных можно с уверенностью сказать: они не являются искусством. Паутины большинства пауков — хотя они и замысловаты, и тщательно выстроены — служат утилитарной цели и не несут ни оценочной, ни коммуникативной функции. То же самое относится к большинству муравейников.

А что насчет песен?

Песни горбатых китов имеют сложную структуру, включающую части и повторяющиеся мотивы, которые исследователи часто называют «темами» и «куплетами». Эти песни длинные, иногда до 30 минут. Поскольку самцы исполняют их в основном в брачный сезон, вполне можно предположить, что самки оценивают их по критерию красоты — воспринимая это как сигнал о генетической состоятельности исполнителя. Подробности песен варьируются от одной популяции китов к другой и часто изменяются в течение одного брачного сезона.

А ведь есть еще животные, которых обучили создавать искусство. Например, Пигкассо — свинья из Южной Африки, которую журналистка и фотограф Джоан Лефсон спасла с бойни и натренировала рисовать на холсте, подкрепляя это поведение лакомствами. Джоан подбирает цвета, а сама Пигкассо выполняет мазки. Можно ли считать Пигкассо настоящей художницей? А ее картины — это искусство?

У берегов Японии самцы пятнистых иглобрюхов создают впечатляющие гнезда, чтобы привлечь самок. Они ртом вычищают из песка камешки, а телом выглаживают длинные, точно выверенные канавки. Конечный результат — многокольцевая мандала из песка диаметром около двух метров.

Как и шалаши беседочниц, гнезда иглобрюхов красивы и предназначены для привлечения партнеров. Однако некоторые исследователи считают, что, поскольку все эти сооружения выглядят примерно одинаково — имеют схожую форму, делаются из одних и тех же материалов, — они являются результатом скорее жестко закрепленных эволюционных схем, чем творческих процессов.

И всё же стоит напомнить: у многих человеческих произведений искусства тоже есть общие черты. Большинство картин создаются на плоской поверхности с использованием масляной краски или акрила, и изображаем мы тоже довольно однотипные вещи. Многие популярные песни следуют одним и тем же аккордовым последовательностям.

И как думаете, перестанем ли мы считать, например, скульптуру искусством, если вдруг выяснится, что мотивация к ее созданию может быть полностью объяснена эволюционными механизмами?

Танцы, умвельты и очень дорогие бананы

Многие примеры человеческого искусства предполагают участие не одного, а нескольких человек, иногда целой команды. Вспомним, сколько людей участвует в создании современного фильма. Встречается ли нечто подобное у животных?

Возьмем ласточкохвостого красноногого манакина. Самцы этих южноамериканских птиц собираются в группы, обычно из трех и более особей, и отрабатывают сложную песенно-танцевальную композицию, чтобы затем исполнить ее перед самками. Репетиции тщательны и кропотливы, птицы доводят движения до совершенства. Это требует обучения и памяти, а не только врожденных способностей. Ошибки в исполнении подвергаются «критике» и корректируются. Иногда во время репетиций молодой самец даже исполняет роль «фальшивой самки».

Некоторые манакины оттачивают свои танцевальные движения годами, и их визуальное сходство с музыкальными группами трудно отрицать.

Пытаются ли эти птицы, кроме демонстрации готовности к спариванию, выразить нечто большее своей постановкой, ощущают ли они, что то, что они делают, красиво? Сейчас кажется, что узнать этого мы в принципе не можем — у нас и у других биологических видов разные умвельты, и постичь в полной мере их способ восприятия мира мы не сможем в силу чисто физических ограничений.

Впрочем, наука продолжает двигаться вперед, и открытия продолжают удивлять. Мозг птицы, конечно, примитивнее мозга человека, но недавно выяснилось, например, что он не настолько примитивен, насколько мы полагали.

Что же касается заглавного вопроса нашей статьи, то тут существует один изящный лайфхак.

Среди многочисленных теорий искусства есть институциональная — она гласит, что искусством становится (не то, что достаточно эстетично, не то, что имеет какую-то коммуникативную функцию, и не то, что соответствует критериям формы) всего лишь то, что объявлено искусством определенной авторитетной институцией или людьми. Именно этот фактор имеет огромный вес в мире искусства современного.

Приклеенный к стене банан Маурицио Каттелана — арт-объект стоимостью в 6 миллионов долларов, а не обычный банан стоимостью в 30 центов плюс кусочек скотча именно потому, что существует галерист Эмманюэль Перротен, работающий с Каттеланом. Именно люди, дающие обычным предметам статус искусства и силой своего экспертного слова превращающие художников в миллионеров, завтра могут сказать: шалашники — это новые передвижники, а картины свиньи — ценный экспрессивный экоантикапиталоабстракционизм.

Какие бы биологические виды ни создавали искусство — гипотетически, — возможность объявить его таковым есть только у нас. А уж насколько изобретательными мы можем быть, когда речь заходит о нем, известно всем, кто отступал в своих исследованиях арт-мира хоть на пару шагов дальше чашек с Ван Гогом. Как писал Теодор Адорно в «Эстетической теории», «самоочевидно, что ничего относительно искусства не самоочевидно».