Геронтософия: как мы потеряли способность ценить и чувствовать старое — и почему ее определенно стоит вернуть

Геронтософия: старое как философский феномен

В японской эстетике есть термин «моно-но аварэ» («печальное очарование») — это ощущение светлой грусти из-за преходящей и изменчивой природы явлений чувственного мира. Например, оно возникает при созерцании падающих лепестков сакуры.

Другой ее термин, «нарэ» («патина, следы времени»), означает восхищение, вызванное созерцанием следов использования на поверхности предметов.

Вещь, которую иной человек назвал бы потертой или захватанной, ценитель нарэ видит как особенную, любимую, исправно служащую хозяевам.

Неудивительно, что именно японская культура породила искусство реставрации кинцуги: разбитую посуду залатывают с помощью золота, так что остаются фактурные прожилки, указывающие на узор разлома вместо того, чтобы его скрывать.

В искусстве европейского Средневековья и Ренессанса образы бренности были скорее мрачными напоминаниями о распаде и носили макабрический характер: высеченные на гробницах остовы, сюжет о пляске смерти. Подверженность времени, разрушение и ускользание для исторически активной западной культуры куда более драматичны.

То, какие противоречивые переживания вызывает старое (от интереса и преклонения до страха), свидетельствует, что мы имеем дело с важным культурным триггером. А значит, западной культуре еще только предстоит выработать сбалансированное отношение к старости — не только к «социальным проблемам людей пожилого возраста», но и к явлению старения и ветшания в принципе.

Направление мысли, которое обращается к этой теме, иногда называют геронтософией. Не путать с геронтологией, естественно-научной дисциплиной, которая изучает процессы физиологического старения человека.

Философский взгляд обращается к феномену старого в широком смысле, не ограничиваясь одним людским старением. Понятию старого родственны, но не синонимичны «старинное», «устаревшее», «древнее», «ветхое». Вслушиваясь в эти слова, нетрудно заметить, что у каждого из них есть собственный подтекст, диктующий тип переживания.

Фамильный сервант, заброшенный дом, пожилой пес, вековая традиция, жухлая трава… Старое вызывает одновременно влечение и отторжение, пугает и завораживает.

Что мы считаем атрибутами старения и в чем заключается его собственный смысл? Стоит ли сохранять пожившие вещи и устаревшие практики? Нужно ли камуфлировать морщины, или их можно, метафорически говоря, подчеркнуть золотым швом, как в керамике кинцуги? Размышляя над этими вопросами, можно приблизиться к пониманию того, какую роль играет старое в мире.

Курс на обновление и несовременность старого

Авторы литературы по самопомощи и методик уборки рекомендуют начинать новую жизнь с избавления от лишних вещей. Например, гуру наведения порядка Мари Кондо советует выбрасывать все вещи, которые перестали вызывать у вас «искры радости». Тем не менее, судя по популярности жанра расхламления, который сбалансирован обзорами покупок, новые вещи постоянно проникают в дома, чтобы вскоре превратиться в «старые» — проще говоря, надоевшие.

Вместо понятия «быстрая мода» уже звучит термин «ультрабыстрая мода»: коллекции в магазинах сменяются куда чаще, чем сезоны.

Оппозиционные ей концепции вроде «устойчивой моды» и «медленной жизни» сами зачастую содержат требование покупок (например, дизайнерских эковещей) или оказываются новшеством, к которому публика быстро теряет интерес. Тому же принципу постоянной смены потребительских впечатлений подчинены гастрономические новинки (novelty foods) и развлечения, рассчитанные на вау-эффект. Гонка за новыми терминами и инновационными подходами постоянно меняет повестку в массмедиа, культуре, искусстве и даже академической науке.

На фоне ускорения жизни «старое» зачастую видится как нечто неактуальное, потерявшее всякую ценность — одним словом, старье.

Кроме ускорения темпов массового производства и требований экономического роста, ухудшению репутации старого способствовал сам новоевропейский идеал прогресса.

Представление о том, что обороты новизны должны акселерационистски наращиваться, тесно связано с идеей поступательного развития. Концепция постоянного улучшения предполагает отбрасывание прошлой «ступени«‎ без апелляции к неизменному ядру.

Результатом модернизации становится стремительная девальвация опыта, власти и авторитета пожилых. Уважение к «сединам» и мудрости старцев, характерное для традиционных культур, сменяется страхом перед старением.

Сегодня обладать влиянием означает держать руку на пульсе современности, оставаться в контексте. Потеря этого пульса, расхождение с общим временем, отставание от времени — это и есть увядание.

Так старение и устаревание ставят нас, с одной стороны, перед проблемой историчности мира, с другой — перед проблемой утраты связи с этой историчностью.

В условиях диктата новизны отставание — это отпадение вместе со старой и ненужной ступенью развития. Остановка не просто смерти подобна, она и есть смерть.

Ориентацию коллективного воображения на радикальное противление смерти французский философ Жильбер Дюран называл режимом диурна, в отличие от драматического и мистического ноктюрнов (режимов воображения, предполагающих сложное взаимодействие с танатосом или погружение в него). В ситуации постоянной сменяемости вещей, информации и практик сам современный субъект обязан по мере возможностей не поддаваться переменам, то есть собственному возрасту.

Культ молодости: геронтофобия модерна и современности

Свой вклад в отторжение, испытываемое перед старостью, внесли романтические концепции юности. В классической культуре ребенку следовало играть роль маленького взрослого: со старинных портретов на нас смотрят сосредоточенные малыши, чье платье и позы полностью повторяют родительские. Оформление детства в качестве отдельного культурного феномена французский историк Филипп Арьес назвал «изобретением детства». Просветитель Жан-Жак Руссо одним из первых усомнился в привилегиях взрослого рационального ума, ребенка он при этом воспринимал как вариант «благородного дикаря» — символ первозданной чистоты.

Немецкие романтики создали уже настоящий культ юности. Они дали начало концепции «поколения» и придали символический вес поколенческим конфликтам, восстав против «классиков».

Романтики и сами начали свою деятельность в студенческие годы, и писали о молодых. Проблематика романтических произведений часто включает тему поиска (своего места в мире, любви, идеала), характерную для жизни в период становления. Поисковая тенденция («кем я хочу стать, когда вырасту?») всё сильнее определяет субъект модерна — сперва литературного «лишнего» человека, а затем практически любого.

Часто в литературе создается образ юных лет как утраченного парадиза, золотого века, который противопоставляется испорченному свету. «Молодость всё простит» — это расхожее выражение (а также популярный сегодня стейтмент носков и татуировок) находит максимальное воплощение в романе Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», где юность напрямую отождествляется с безгрешностью. Злые дела Дориана заставляют портрет стареть и дурнеть, тогда как символом его непорочности, пусть и кажущейся, является вечно юное лицо.

На фоне больших перемен 1920-х молодость стала только ценнее. Ревущие моторы, спортивные игры, короткие платья и танцы до утра — атрибуты молодых и энергичных (или тех, кто стремится такими считаться). Подтянутому и деятельному божеству молодости одинаково поклонялись и флэпперы, и участники фашистских движений.

Середина XX столетия — время «изобретения» еще одного молодежного возраста — тинейджерства. Согласно автору книги «Тинейджеры» Джону Сэвиджу, этот термин употребляется с 1945 года.

В 1950-х расцветает подростковая культура, точнее, целая клумба субкультур. Теперь нужды подростков, оказавшиеся неисчерпаемой нишей для обогащения, обслуживают собственные индустрии музыки, моды, развлечений.

К 1980-м подростки уже не просто существуют на обочине взрослой жизни — они задают тон. Взрослые люди, чтобы быть в тренде, стремятся подражать юнцам. Герои фильмов и рекламы молодеют, а о пожилых стараются лишний раз не вспоминать.

Редкие рекомендации по стилю обходятся без советов о том, как выглядеть моложе с помощью одежды, а какие приемы «старят» (или просто не камуфлируют реальный возраст) и потому должны быть отринуты. Неактуальная одежда, приметы физического старения и несвоевременные мысли, например брюзжание о болезнях и бренности всего сущего, становятся не вполне приличными.

В нынешнем тысячелетии те, кому за 30, 40, 50, предпочитают оставаться в размытом поле «поздней молодости». С какого-то момента указание на старость стало граничить с оскорблением, особенно когда речь идет о женщине. Сами слова «старик» и «старуха» табуируются и заменяются эвфемизмами («серебряный возраст»).

С одной стороны, человечество стремительно стареет, с другой — отказывается это признавать. О первом неумолимо свидетельствует статистика, о втором — массовая культура, которая постоянно обращается к культу молодости как напрямую, так и критически.

Так делает, например, Корали Фаржа в фильме «Субстанция», который многие критики сравнили с «Портретом Дориана Грея». Главная героиня, как и вся окружающая ее система, относится к молодости и красоте с фанатичным почитанием. Но в итоге спасением для нее оказывается почти гностическое избавление от власти плоти.

Писательница Стефания Фол сформулировала главные «грехи» жителей Америки, которые можно назвать актуальными и для европейского континента:

Привлекательность старого и ветхого: эстетика уникальности

Старое в культуре обладает не только дурными коннотациями. Иногда груз времени только увеличивает значимость практик и вещей в глазах наблюдателя, делая их достоянием истории или способом связи поколений. В этом случае речь уже не о старом, а о старинном или древнем.

Античная культура с ее статичным образом космоса без особого пиетета смотрела на проблему разрушения. В Средние века, когда материальный мир вообще не слишком ценился, римские сооружения продолжали распадаться в течение столетий, и никому не приходило в голову восстанавливать их — камни из древних дорог и акведуков частенько использовались в строительстве новых домов. Зато в Новое время следы древних цивилизаций стали предметом интереса и внимания.

Возникший историзм мышления диктует внимание ко всякой древней вазе или даже ее черепку. Теперь древние артефакты воспринимаются как нечто уникальное и достойное сохранения.

В ходе раскопок возникает целая эстетика руин. Разрушенные строения изображают на картинах, рукотворными руинами украшаются живописные уголки садово-парковых ансамблей. Для людей эпох барокко и романтизма ветшающие руины становятся поводом поразмышлять о бренности людей и целых государств, о скоротечности земной славы.

Неумолимая сила времени, согласно учению немецкого мыслителя Иммануила Канта, попадает под определение динамически возвышенного — такого рода переживание возникает, когда мы сталкиваемся с чем-то бесконечно превосходящим нас по своей мощи.

По мере того как приподнятые просвещенческие настроения сменяются некоторой меланхолией, ностальгические мотивы в культуре становятся всё сильнее. Романтики не только прославляют юность, но и видят источник вдохновения в прошлых столетиях, древней истории, уходящих в седую древность легендах.

Чем богаче история на драматические перемены и чем сильнее ускоряется сдавшийся новизне мир, тем актуальнее становится сюжет «утраченного времени».

И в XIX, и в XX веках тема утраты старого уклада повторяется в очень разных произведениях — от «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл или романа «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса до русской эмигрантской литературы и произведений советских писателей-деревенщиков. Общим для них является мотив неповторимости прежней жизни и всех ее примет.

Альтернативой постоянному обновлению материальной среды оказываются «вещи с историей»: носимый антиквариат, фамильный сервиз, любимое дедушкино кресло, мелочи с блошиного рынка. Их очарование состоит в уникальности, в происхождении из другой, уже навеки исчезнувшей жизни.

В отличие от законсервированных музейных вещей, находящиеся в употреблении винтажные предметы не только хранят следы времени, но и не защищены от его дальнейшего воздействия. Однажды они окончательно сдадутся ветхости и потому имеют отношение к возвышенному по Канту. Как правило, хозяева ценят их «поживший» вид — те самые проявления нарэ, о которых говорят японцы. Старые, долго используемые вещи — это нечто интимное, хранящее следы человеческих рук, существующее с нами, но уже немного «по ту сторону».

Старость как самоценный период жизни

Несмотря на то, что ХХ век вознамерился окончательно вытеснить старость из общественного поля, отдельные голоса в ее защиту продолжали звучать. Например, Сальвадор Дали в пику современным ему настроениям писал с восторгом о стариках и зрелости, высмеивая порыв цивилизации к омоложению.

По мнению автора книги «Старение и искусство жить», философа и социолога Яна Баарса, современная культура, используя технологии продления жизни, только ускоряет старение и лишает его смыслового содержания.

Принятое в современных суждениях о возрасте календарное «хронометрическое время» предполагает калькуляционный подход к времени — секунды, минуты, часы. А потому вместо ориентации на персональные переживания оно заставляет болезненно воспринимать возрастные вехи, которые формируют насильственное социальное деление («Что можно носить после 30», «Спорт для тех, кому за 50» и так далее).

Между тем в условные 50 человек не так уж отличается от себя же в 51 год: точками водораздела в конкретной человеческой судьбе являются лично значимые события. Как антитезу «хронометрическому» неврозу Баарс предлагает «искусство старения», которое работает с принятием своих ограничений и целенаправленным формированием смыслов.

Ученый поддерживает улучшение условий труда для пожилых, что позволит им дольше оставаться на работе и тем самым окупить затраты на услуги здравоохранения, которые по мере старения населения неизбежно будут расти.

Важной нишей для пожилых работников может быть профессиональное обучение более молодых коллег. Также он считает необходимым пристальнее рассмотреть классические греко-римские концепции преклонного возраста, в первую очередь стоиков.

Обращение к классической культуре и традиционным обществам, в которых старцы были носителями мудрости и осуществляли трансляцию знания, — частая тема в социальной философии старения.

По мнению философа Константина Пигрова, древняя культура старости нуждается в восстановлении, а возможность учить является важным моментом самореализации на закате жизни. Взаимодействуя с Другим (то есть «философским другим» — участником коммуникации), старик получает возможность быть нужным и делать общее дело вместо того, чтобы замыкаться в собственных болезненных ощущениях и целиком отождествляться с немощным телом.

Согласно Платону, в юности человеком управляет чувственная душа, в зрелости — яростная, а в старости — разумная.

Застрять на каком-то из этапов означает сделаться невоздержанным или же властным и деспотичным стариком. Зато выход на уровень платоновской «разумной души» является в конечном счете не только способом прожить старость, но и благородной целью для существования человека вообще.

Медицина в условиях кризиса новоевропейской цивилизации перегружена несвойственными ей функциями. Позитивная наука, которая имеет дело с конечными фактами, пасует, когда разговор заходит о бесконечном. Подобраться к нему способны разве что религия, искусство и философия. Именно поэтому требуется гуманитарное направление мысли, которое осмысляет старость как целостный феномен, обладающий собственной ценностью, и культивирует способы достойного нахождения в ней.

Другой петербургский философ, Александр Секацкий, отмечает, что философия и старость, вероятно, изначально были синонимичны. Старик, не соответствующий образу мудрого аксакала, в принципе не слишком заживался на свете.

После совершения репродуктивного акта смысл биологического существования организмов, строго говоря, отсутствует. Однако человеческому социуму зачем-то нужна старость, которая исторически признавалась самоценной.

Неспособные к интенсивному участию в деятельности старые люди находили занятие — обмениваться сентенциями о сути вещей. Даже если потом на этой территории появляются молодые, которые оказываются не менее продуктивными, сам факт института произнесения «неактуальных слов» (то есть мышления о мышлении, которое не первостепенно в практической жизни) связан с исторической ролью старцев. А значит, выйдя из-под гнета репродуктивных обязательств, наиболее естественно участвовать в построении символического мира.

Современные дискурсы старости часто предполагают «продление активного возраста». Философ Сергей Лишаев обращает внимание на то, что «хорошему» пожилому человеку полагается проявлять интерес к новому, поспевать за ритмом жизни, отказываться от созерцательности, то есть по возможности не быть совсем уж пожилым. А значит, положительного образа старости как таковой всё равно не существует. Все разговоры о ней ведутся на фоне общей уверенности, что пожилой возраст по существу синонимичен деградации.

С какого-то момента попытки старика «не отставать» делаются всё менее успешными и более пугающими. Ресентимент старости, то есть обида из-за «несправедливости» жизни, находит выражение в злобности, мелочности и других традиционных атрибутах ворчливого старика.

Между тем альтернативой вытеснению и избеганию старости может стать признание положительных аспектов старческого этоса. Экзистенциальные возможности старости лежат не в плоскости гонки за временем, а в отказе от спешки, повседневной суеты.

Принятие ветхости позволяет претворить знание смерти в знание жизни. Отказ от ожиданий будущего и от сведения счетов с прошлым позволяет открыться переживанию чистого настоящего.

***

Первичный порыв противления разрушению выражается в желании исправить то, что прохудилось, — починить, подкрасить, исцелить — словом, отвоевать обновлением у гибели. Однако рано или поздно такая вытесняющая позиция обернется разочарованием. Альтернативный способ — геронтософское созерцание уникальности старого.

Ветшающее, «пожившее» способно захватывать не меньше, чем целостные, бодрые и «полнокровные» феномены, — то есть речь о самостоятельном философском и эстетическом переживании. Такая трактовка позволяет изучать собственные смыслы старого в жизни и искусстве, исследовать его сложную амбивалентную природу.