Языки культурные и варварские. Как и почему Европа ранжировала языки по степени их благородства
Из-за чего языки, столетиями считавшиеся варварскими и недостойными внимания, в XVI веке вдруг заинтересовали ученых и стали пристально изучаться?
В Европе в старину языки устного общения большинства людей и те, которые хранили письменную культуру для потомков — это были совсем разные языки, и образованные люди совершенно не фанатели от богатства народного лексикона и разнообразия диалектов. Считалось, что язык, как и человек, может быть благородным и правильным, а может быть неуправляемым и диким. Вот эти «дикие народные» средства общения интеллектуалы оставляли крестьянам, а сами учили слова древних римлян и греков. Но в XVI веке все начало понемногу меняться. В Европе возникает новый жанр ученой литературы — книги-полиглоты, то есть книги, «говорящие на многих языках». Одна из самых знаменитых таких работ — «Митридат. О различиях языков» (1555) филолога и натуралиста К. Гесснера, в которой собрана краткая информация о всех языках, известных европейским ученым того времени. Ее анализирует исследователь интеллектуальной истории Михаил Сергеев в книге «Музей языков: Конрад Гесснер и книги-полиглоты XVI в.», которая только что вышла в «Новом литературном обозрении». Публикуем фрагмент из первой главы, посвященной росту интереса к изучению языков в XVI столетии.
Священные, классические и варварские языки
Для европейских ученых, начиная с позднеантичных христианских авторов, исходной точкой осмысления языкового многообразия была интерпретация библейских легенд о смешении языков при строительстве Вавилонской башни и расселении народов, начала которым дали сыновья Ноя — Иафет, Сим и Хам — и их потомки. Признание на основании этих свидетельств издревле существовавшего множества человеческих языков сопровождалось наделением некоторых из них особым, священным статусом. К их числу относились язык Бога, язык Адама, человеческий язык до Вавилонского столпотворения и языки Священного Писания.
Неравенство языков было узаконено в образовательной практике: основное внимание в школах уделялось изучению латинского языка и классической литературы.
Кроме разницы в культурном потенциале в качестве причины такого положения дел назывались сущностные различия языков: средневековые авторы неоднократно высказывались о невозможности грамматической регуляции языков народных, то есть «варварских».
Даже в конце XVI в. находились ученые мужи (из числа иезуитов), утверждавшие, например, что язык восточных славян не может быть языком культуры, поскольку «из-за обилия говоров он как бы внеположен грамматике».
Звукоподражательный термин βάρβαρος (первоначально засвидетельствованный в композите βαρβαρόφωνος у Гомера) применялся в качестве определения как к языкам, так и к народам уже у первых греческих авторов и подразумевал их «чуждость», «негреческость»; при этом он мог употребляться как пейоративно, так и нейтрально.
Вполне очевидно, что статус «варварских» делал иностранные языки и народы нежелательными или недостойными объектами изучения, по крайней мере в определенных ученых кругах.
Так, например, среди жизнеописаний Плутарха, как отметил С. С. Аверинцев, «нет ни одной биографии настоящего „варвара“», что вполне естественно для этого автора, «с неодобрением называвшего Геродота „приверженцем варваров“ (φιλοβάρβαρος — „О злокозненности Геродота“, XII, 857 В) и порицавшего „отца истории“ за излишнее любопытство, с которым последний относился к подробностям истории и этнографии Востока (там же, XII–XV)».
Определение barbarus прижилось и в латинском языке, однако среди неварваров числились теперь не только греки, но и римляне.
В гуманистической латыни XVI в. словосочетание barbara lingua употреблялось в отношении всех языков, кроме древнегреческого и латинского, а также древнееврейского как священного языка и предка остальных языков.
Классификацию языков, отражающую такой подход, сформулировал Конрад Гесснер (1516–1565) в «Митридате»:
«Варварскими языками называются все, кроме греческого и латыни. Мы также исключаем [из числа варварских. — М. С.] еврейский, поскольку он, с одной стороны, является древнейшим и как бы родителем остальных [языков], а с другой — священным и божественным языком».
В «Пандектах» (1548) тем же автором была предложена более сложная схема:
«Поскольку то, что относится к грамматическому устройству трех наиболее славных языков — я имею в виду латинский, греческий и еврейский, — мы уже рассмотрели по порядку, следует сказать кое-что отдельно об остальных языках, которые являются или совершенно варварскими, то есть не имеют ничего общего с греческим и латинским, как наш немецкий, или „солическими“ , какими по отношению к латыни выступают возникшие в результате ее искажения итальянский, испанский, французский, а по отношению к древнему греческому — тот, которым [греки] пользуются сейчас».
Подобной логикой, допускавшей возможность повышения статуса «варварского» языка, надо полагать, руководствовались филологи XVI в., сочинявшие для народных языков благородные генеалогии.
Несмотря на значительное влияние традиционных взглядов, которое подкрепляла удивительная устойчивость термина «barbarus», рост интереса к национальным лингвистическим историям и любопытство к «экзотическим» языкам привели к тому, что понятие «варварского языка» потребовало переосмысления.
В 1548 г. (в один год с «Пандектами», процитированными выше) вышла в свет книга Теодора Библиандера (1505–1564) «Об общем принципе всех языков и письменностей», в которой деление языков на подчиняющиеся правилам грамматики и варварские подверглось решительной критике. За кратким обзором языков мира следует комментарий:
«Итак, мы перечислили практически все языки, которые когда-либо существовали после их разделения, произошедшего в Вавилоне: из них не только первые и как бы предки [остальных — М. С.] — еврейский, греческий и латинский — подчиняются определенным правилам, но и другие девять, которые обычно называют — как я полагаю, незаслуженно — варварскими. И не должно оставаться ни сомнения, ни неведения относительно того, что всякий язык может быть приведен к правилам разума и [грамматической] науки».
Впрочем, эгалитаристские взгляды Библиандера на классификацию языков, как и его представления о единых основах всех религий, не получили широкого одобрения у современников.
Вопрос о статусе отдельных языков продолжал находить на протяжении XVI и XVII вв. различные и противоречившие друг другу решения.
Как видно из этих наблюдений, строгая иерархия языков в XVI в. не оставалась непреложной догмой, однако продолжала влиять на образовательные приоритеты, интенсивность и регулярность обращения к тем или иным языкам в ученых трудах. Такое положение дел подкреплялось особой ролью некоторых языков для научных дисциплин, имевших университетский статус: латинского языка — для юриспруденции, латинского и греческого — для медицины, греческого и древнееврейского — для теологии.
Однако географические открытия, религиозная реформация и подъем национального сознания, которыми была отмечена рассматриваемая эпоха, заметно повлияли как на расширение языкового горизонта европейцев, так и на переосмысление статуса уже известных языков. Далее в отдельных очерках мы постараемся показать основные факторы, повлиявшие на расцвет языковых штудий в XVI в.
Гуманизм и занятия классическими языками
К началу XVI в. потребность в освоении заново открытых или известных, но не переведенных на латынь античных текстов сделала предпочтительным для образованного человека знание обоих классических языков (utriusque linguae) — латыни и древнегреческого. Пьетро Бембо, изображенный в диалоге Спероне Сперони «О языках», восклицает:
«…Господь одарил нас любовью к языкам в такой мере, что никого более не сочтут философом, если он не знает в совершенстве греческий и латынь».
Лингвистический императив гуманистов проецировался в том числе на биографический дискурс — как в отношении современников, так и ретроспективно. Например, в гесснеровском жизнеописании Галена (II в.), предпосланном собранию сочинений 1562 г., отдельный параграф посвящен вопросу о том, какими языками тот владел («Linguarum diversarum cognitio»). В первую очередь обсуждается знание греческих диалектов, но также латыни; кроме того, отмечается чистота языка, отсутствие варваризмов у Галена (напомню, все прочие языки Средиземноморья и римских провинций признавались варварскими).
Первоначальный филологический интерес гуманистов-итальянцев состоял в очищении современного латинского языка, приведении его к лучшим классическим образцам.
Начиная с «Elegantia» (ок. 1440) Лоренцо Валлы (1407–1457) и «Rudimenta grammatices» (1464) Никколо Перотти (1429–1480) делались попытки создать новые описания латыни, основанные на античных грамматиках Доната и Присциана. Эта задача требовала внимательного чтения римских авторов, изучения орфографии древнейших рукописей и надписей.
Неоднозначную стилистическую оценку в этом контексте получала христианская лексика, которая, конечно же, не была известна Цицерону и Вергилию. Радикальное решение (у которого, впрочем, не было шансов на успех) предполагало замену ее латинскими эквивалентами, связанными с классическими реалиями, вроде «legati» вместо «apostoli» или «flamen dialis» вместо «pontifex Romanus».
С середины XV в. в Италии, затем — во Франции и Испании, а с начала XVI в. — к северу от Альп все большее внимание гуманистов привлекали греческие авторы. Греческий покорил филологов богатством словаря, разнообразием диалектов и жанров.
С учетом известной преемственности между греческим и латынью как в области литературы и наук, так и в традиции перевода Священного Писания греческий стал восприниматься первым и лучшим из классических языков, а латынь — языком-эпигоном. Такая оценка была удобна и христианским реформаторам, оспаривавшим авторитет латыни как единственного языка богослужения и экзегезы.
Новый статус греческого в ученом мире XVI в. хорошо иллюстрирует то, как скоро жители острова Утопии, воплощавшие нравственные идеалы Томаса Мора и его друзей, прониклись любовью к греческому, осознав его превосходство над латынью:
«Когда они услыхали от нас о греческой литературе и науках (ибо в латинской, казалось им, не было ничего заслуживающего большого одобрения, за исключением истории и поэтов), удивительно, с каким рвением пожелали они, чтоб дозволили им это изучать в нашем истолковании…».
Затем Гитлодей перечисляет авторов, которых полюбили утопийцы: Плутарха, Лукиана, Аристофана, Гомера, Еврипида, Софокла, Фукидида, Геродота и даже Гиппократа и Галена. Таким образом в «Утопии» утверждалась абсолютная ценность греческой словесности.
Поначалу греческий язык в Западной Европе можно было выучить только в Италии, у греческих эмигрантов.
Во Франции, перенявшей первенство в эллинистических занятиях у итальянцев, греческий начал преподаваться в конце 70-х гг. XV в. с появлением в Париже Георгия Гермонима (? — после 1508) , а первая французская книга на греческом вышла у Жиля де Гурмона в 1507 г. Однако регулярный и продолжительный курс был начат только в 1509 г. усилиями Джироламо Алеандро (1480–1542). За пределами Италии и Парижа в последней трети XV в. уроки греческого давал Андроник Контоблакас (? — после 1477) в Базеле.
Распространение эллинистики на север от Италии, в германские земли, связывают обычно с деятельностью Эразма Роттердамского (1469–1536), издателя греческого Нового Завета и собрания греческих и латинских пословиц «Adagiorum chiliades».
Примечательно, что сам Эразм взялся за изучение греческого только после 1500 г., то есть в возрасте тридцати с лишним лет. Школьных знаний, полученных им в Девентере, было недостаточно для чтения текстов; это следует, например, из письма 1499 г. Августину Каминаду, в котором Эразм рассказал об одолженной рукописи Гомера: «…во мне горит такая любовь к этому автору, что я, хотя и не понимаю его, им любуюсь и утешаюсь».
Первая греческая грамматика в Германии была издана в 1512 г. («Observationes de arte grammatica» Георга Зимлера), а в Швейцарии — только в 1522 г. («Compendium grammaticae Graecae…» Якоба Цепорина). Разумеется, не следует переоценивать надежность грамматик как источника по истории образования — гораздо больше могут сказать конкретные свидетельства об их использовании в школе; однако появление учебников греческого в репертуаре местных типографий определенно свидетельствовало о наличии читательского спроса.
Расскажите друзьям
